Из девяноста лет жизни, отпущенных судьбой великому русскому писателю, двадцать лет он провел в вынужденном изгнании. Но это ничего не значит. Для некоторых авторов перемена страны пребывания требует кардинального обновления позиции, но не для Солженицына! Он настолько укоренен в своей теме (Россия и место ее в катастрофах мировых войн), настолько занят этой трагедией, что неважно, где стоит его письменный стол: в Цюрихе, Кавендише или Троице-Лыкове…

Хотя все эти переезды-перебросы превращают внешнюю биографию Солженицына в непрерывный приключенческий роман.

Физико-математическое образование, полученное в Ростове-на-Дону параллельно с курсами легендарного московского Институт философии, литературы и искусства (ИФЛИ), прервано войной. Фронтовые будни прерваны арестом, лагерным заключением и ссылкой в Среднюю Азию — на «вечное поселение», которое прервано триумфальным литературным дебютом. Первые рассказы: «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» опубликованы А.Т. Твардовским с разрешения самого Н.С. Хрущева. По глубине и мастерству эти рассказы непревзойденны и входят, как я убежден, в золотой фонд русской и мировой классики. Но не они, как выясняется, определяют очередные броски и кувырки внешней судьбы автора. Определяют автобиографические романы «Раковый корпус» и «В круге первом» (выдержанные, по ироническому определению одного американского критика, совершенно в стиле социалистического реализма, но с крутой переменой плюсов на минусы и минусов на плюсы). И, конечно, «Архипелаг ГУЛАГ» (зафиксировавший историю внутреннего советского лагерного террора, как отразилась она в сознании народа). Затем — повесть «Бодался теленок с дубом» (интересная в том числе и сведением литературных счетов). И наконец —многотомный объясняющий драму революции роман «Красное колесо», который нельзя дочитать (потому что он так и не закончен). Но привело это колесо к разрыву с властями и к изгнанию.

Что должен думать об этой драме Творец, в Руках Которого — судьбы людей и народов?

Перечитаем солженицынские искания, полные боли и надежды.

«Вспоминаю как анекдот: осенью 1941-го, — пишет Александр Исаевич, — уже пылала смертная война, я — в который раз и все безуспешно — пытался вникнуть в мудрость “Капитала”».

Не нахожу в этом ничего анекдотического. Посреди смертной войны человек продолжает конспектировать Маркса — это акт упорства, верности долгу, интеллектуального мужества — независимо от того, мудр или не мудр автор «Капитала». И точно так же, независимо от его мудрости, — если уж «Капитал» оказался тем топором, из которого сварили суп, так этот суп и есть реальность. Раз вокруг какого-то стержня скрепилось, значит, это УЖЕ реально. Потому и «пытался вникнуть» — чувствовал.

Верила ли коммунистическая власть в коммунистические догматы? Первое время, может, и верила. Но марксизм столько раз выворачивался сообразно практическим нуждам и уже по первоусвоению так был адаптирован к русской почве, в пору же строительства «развитого социализма» уже настолько ритуализовался, что истинность Самого Передового Учения интересовала разве только ископаемых безумцев и… Александра Солженицына, который осенью 1941-го продолжал честно штудировать «Капитал».

Психологически его можно понять и после 1941 года, то есть в 1973 году, когда написано «Письмо вождям Советского Союза». Пытаясь перевернуть мир, писатель ищет ту единственную точку опоры, которая находится в сфере его досягаемости: словесную. Он убеждает себя, что именно это — главное, решающее, реальное препятствие. Сдуть словесную пену, и все пойдет к лучшему!

А.Д. Сахаров с трезвостью естествоиспытателя возражает: пена не имеет значения, все это лицемерная болтовня, которой правители прикрывают жажду власти. Вот рухнула она в одночасье, эта система словесная, и когда УЖЕ рухнула, никто не пожалел о ней, и легкость, с которой от нее все отвернулись, свидетельствует о том, что в этом вопросе ближе к истине был академик. Но интересен пункт, в котором оба они — академик и писатель — сошлись: это — их прикованность к этажу власти: к «правителям» и «вождям». Один убежден, что все дело во властолюбии правителей, другой увещевает их перестать верить в Идеологию.

В основе этого лозунга — идеальное, «математическое» понимание реальности: есть правда и есть ложь, и все, что не правда, все — ложь. Для уравнения — замечательно. Для публицистической парадигмы — достаточно хорошо. Для реальной жизни — никак. Потому что в реальной жизни правда и ложь перемешаны, и определять нужно: где что? — каждое мгновенье заново. Одно и то же утверждение может быть правдой и ложью в зависимости от контекста, а контекст — многослоен, многосложен, изменчив. Хуже того: правда может служить лжи, играть роль лжи, быть ложью. И еще того хуже, сложней, коварней: ложь может играть роль правды, быть правдой. Быть жизнью, жизнью множества людей, и уже ПОЭТОМУ — быть правдой.

Фантастика? Разумеется. Человеческая история вообще — фантастика.

Я стараюсь поменьше выходить за пределы тех фактов, которые Солженицын приводит, сам же и признает. Как страстный художник и пристрастный историк, он старается понять, вместить трагедию. В том же томе его «публицистики» заключительные главы, предназначавшиеся для одного из узлов «Красного колеса», — насколько же они чище и выше остального текста — статей, интервью и выступлений: точностью эмоциональных реакций, горькой верностью правде. Но в Солженицыне-публицисте словно бы сидит «математик» и все никак не сведет счеты: раз Сталин коммунист, уничтожавший все русское, то как же он может оказаться вождем русского народа?!

И что же? Использовать Гитлера ради освобождения от Сталина. И получить нечто «русское», свободное и от коммунизма, и от фашизма. Тогда — в разгар войны.

Разумеется, в погонах генералиссимуса генсек ВКП(б) не делается ни лучше, ни человечнее. Самый крутой изверг именно и становится самым крутым военачальником. Войны вообще приятными людьми не выигрываются. И революции. Николай II, человек весьма приятный в личном общении, — тот и войну не выиграл, и просто «сдал» страну революционерам, не дожидаясь ультиматумов. Что Солженицын и показал с законной горечью. Да еще и приговаривал: ему бы, Николаю, пожестче быть, ему бы не жалеть и детей своих ради державы.

Ну, так дождались такого, который не жалел. Ни своих, ни чужих. С ним и выиграли войну — смертельную. Теперь говорим: ах, эти люди жестоки, тупы, тоталитарны. «Сталинские зомби». Правильно. С другими лежали бы мы все во рву.

Мучается этими вопросами великая душа, а математический разум тщетно силится измерить мучения и установить ту истину, которая — «одна». Бьется, бьется над государственными системами и национальными формами, столкнувшими Россию в бездну, — как бы напасти избежать, а потом вдруг «оказывается»: «…И в этом падении мира в бездну есть черты несомненно глобальные, не зависящие ни от государственных политических систем, ни от уровня экономики и культуры, ни от национальных особенностей».

Уже легче. На миру и смерть красна. Однако если имеется истина, которая «одна», то где же спасение из «бездны»? «Бесплодны попытки искать выход из сегодняшнего мирового положения, не возвратя наше сознание раскаянно к Создателю всего». И тут я, потомственный нераскаянный атеист, всецело с автором «Красного колеса» согласен. И с его учителем Львом Толстым. Бога нет, но что-то есть… внутри нас, так?

«Опрометчивым упованиям двух последних веков, приведшим нас в ничтожество и на край ядерной и неядерной смерти, мы можем противопоставить только упорные поиски теплой Божьей руки…»

Да, да, конечно. Руки Творца. Если разглядеть.