«Детская душа», но «тяжелая лира»; «прилежный ученик Баратынского, поэт сухой, точный, сдержанный»; «литературный потомок Пушкина по тютчевской линии» «Привил-таки классическую розу / К советскому дичку».

Впрочем, как поэта Ходасевича оценили еще в революционной России. Он был завсегдатаем разных кружков (чаще всего сидел у Валерия Брюсова на четвергах «Свободной эстетики», где выступили Андрей Белый, Константин Бальмонт и другие символисты, но посещал и «Среды», на которых председательствовал Николай Телешов и отдавалось предпочтение реалистической прозе). И везде к Владиславу Фелициановичу привыкли, но всерьез не воспринимали. То, что он писал стихи и вместе с другими зачитывал доклады о поэтах, было давно известно. В конце концов, и с символистами Ходасевич сошелся благодаря тому же Брюсову, с братом которого учился в гимназии. Но в силу молодого возраста стать частью символизма не смог. Позже в автобиографическом очерке «Младенчество» писал о том, что пришел в поэзию с запозданием, когда самое значительное течение уже начало себя исчерпывать, «но еще не настало время явиться новому. Городецкий и Гумилев, мои ровесники, это чувствовали так же, как я. Они пытались создать акмеизм, из которого, в сущности, ничего не вышло и от которого ничего не осталось, кроме названия. Мы же с Цветаевой, которая, впрочем, моложе меня, выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, “дикими”».

До революции у Ходасевича вышло всего лишь два тоненьких поэтических сборника «Молодость» (1908) и «Счастливый домик» (1914). Болезненные стихи первой книжки в основном были посвящены экстравагантной красавице Марине Рындиной, Ходасевич женился на ней, когда ему исполнилось 18 лет. Марина была из богатой семьи, любила внимание. Носила то ужа на тонкой длинной шее (однажды даже потеряла его в театре, чем вызвала переполох в соседней ложе), то возила за собой небольшой зоопарк (обезьянку, попугая, собаку, кошку и упомянутого змея). Как-то после прогулки верхом привела в имение лошадь, чем шокировала читавшего в комнате Ходасевича. Но тогда она вполне подходила «декадентствующему» поэту: блескучее пенсне, умные глаза, напускное равнодушие, высокий рост, излишняя худоба и, кажется, абсолютно бескровное лицо. Однако в 1907 году Марина ушла к литератору Сергею Маковскому.

Известность принесли две последние «русские» книги — «Путем зерна» (1920) и «Тяжелая лира» (1922), они заставили многих взглянуть на Ходасевича как на не обычнейшего поэта эпохи — ироничного, но «мистического спиритуалиста» (слова литературоведа князя Д.П. Святополка-Мирского).

Я опускаю одноименное стихотворение, давшее название сборнику «Путем зерна», не буду цитировать и хрестоматийные «2-го ноября», «Смоленский рынок», «Обезьяну», когда-то заставившую плакать «не-мистика» и «не-поэта» Максима Горького. Приведу другое тоже известное, написанное в 1917 году, его отличает по-пушкински ясный ритм, чеканная точность и кажущаяся простота:

«Есть десять имен, без которых нет русской поэзии. Ходасевич сумел стать одиннадцатым», — писала в своих мемуарах поэтесса и третья жена Владислава Фелициановича Нина Берберова. Именно с ней 22 июня 1922 года по командировке от Наркомпроса он уехал через Ригу в Берлин. Анну Ходасевич об отъезде он оповестил письмом уже из-за границы. Но до того, если верить ее воспоминаниям, «временами он проклинал Берберову и смеялся над ней. Но если он не видел ее дня два-три, то кричал и плакал, и я сама отправлялась к Берберовой, чтобы привести ее к нам для его успокоения».

Сам Ходасевич считал, что ему нужно на работу два года и непременно быть в России. Что тогда казалось невозможным, потому что его давно объявили «антисоветчиком» (за ряд статей о деятельности ГПУ в эмиграции), во-вторых, литературная поденщина, которой он вынужденно занимался до конца жизни (только в 1925 году в Париже параллельно печатался в «Днях», «Современных записках», «Последних новостях»), отдалила его от поэзии, и, как ни странно, от Пушкина, который всегда ему сопутствовал. Ведь через пушкинское наследие Ходасевич видел себя русским поэтом. Его отец — потомок обедневшего польско-литовского дворянского рода, фотограф; мать — дочь еврейского литератора Якова Александровича Брафмана, ревностная католичка, обеспечили ему то несоответствие, которое он остро переживал всю жизнь — русский поэт без капли русской крови.

Для исследователей до сих пор велик соблазн сравнения Ходасевича и Пушкина. Многие этим и занимаются, особенно когда говорят о стихах. К тому же обманчивая близость к классику по ритму и канве некоторых поэтических текстов, например история о кормилице («Не матерью, но тульскою крестьянкой / Еленой Кузиной я выкормлен. Она / Cвивальники мне грела над лежанкой, / Крестила на ночь от дурного сна»), которую мнят новой Ариной Родионовной, действительно дает повод. Но, думается, права Зинаида Гиппиус, увидевшая в поэзии Ходасевича (при явной пушкинской традиции) странный внутренний разлад, совершенно не свойственный цельному гению Пушкина и ставящий поэзию Ходасевича наособицу. «Отчасти благодаря своей четкости, резкости прямых линий, поэзия Ходасевича не “обворожительна”. Мания его “сурово стиснутых стихов” — иного порядка. <…> Один критик сказал мне недавно: “По Ходасевичу, как по секундной стрелке, можно видеть движение времени: от Блока — вперед. Блок уже не современен; Блок ездит еще по железной дороге; у Ходасевича и автомобили, и те крылатые; даже крылья у них, — разве не важно? — у одних белые, у других черные…”»

Четвертый сборник «Европейская ночь» напечатали в 1927 году, он стал последним прижизненным. В него вошли книги — «Путем зерна», «Тяжелая лира» и несколько новых стихотворений, написанных за время скитания по Европе (после Берлина Ходасевич с Берберовой жили в Праге, Мариенбаде, Венеции, Риме, Турине, Париже, Лондоне, Белфасте, Неаполе, в Сорренто у Горького и только в 1925 году окончательно осели во французской столице). Жили в нищете. Эмиграцию Ходасевич воспринимал как сплошное мучение. Не удивительно, что и новые стихи полны сожалений, разочарований и злой иронии.

А уже в 1930-е годы (и позже в некрологах) критики стали поговаривать о том, что Ходасевич совсем отвернулся от поэзии, полностью уйдя в газетно-журнальную работу. «Если в самом деле он перестал писать стихи (повторяю, плохо верю), то это было, конечно, худшим несчастьем его жизни», — говорил всегда сдержанный на выводы Марк Алданов в заметке, посвященной смерти Ходасевича. Однако Ходасевич не печатал и то немногое из стихов, что писалось.

В последние годы снова проявилась болезнь, сделавшая невозможной работу Ходасевича над пушкинской книгой. Ушла Берберова, Ходасевич женился на Ольге Марголиной (убитой в 1942 году в Освенциме). А через полгода после выхода «Некрополя», 14 июня 1939 года, он умер, по свидетельствам одних современников, от камней в почках, по предположениям других — от рака (что, в общем-то, не так важно, учитывая нестерпимость болей при обоих заболеваниях). Похоронен в предместье Парижа, на кладбище Булонь-Биянкур и, как отметил в некрологе В.В. Набоков, видимо, отправился туда, где «быть может, кое-что долетает до слуха больших поэтов, пронзая наше бытие потусторонней свежестью — и придавая искусству как раз то таинственное, что составляет его невыделимый признак».